БУЛАТ ОКУДЖАВА. НЕ СТАРАЯСЬ УГОДИТЬ
Он не писал песен, а просто запел стихи. Его магнитофонная известность одолела российские просторы и превозмогла железный занавес. Его загадку пока не разгадали. Хотя кто только не пытался: от близких друзей и признанных мэтров, увидевших в нем Чехова с гитарой, а в песнях – фольклор городской интеллигенции, до самых злобных критиков, считавших его Вертинским для неуспевающих студентов, а его мелодии – белогвардейщиной. Секрет с моцартианской легкостью раскрыл между делом сам Окуджава: Я не пишу «для», а пишу «почему».
Заезжий музыкант
Мне с собой жить до конца дней, а вас, не знаю, увижу ли еще раз, - ответил Окуджава секретарю ЦК КПСС Ильичеву. Он, конечно, понимал, что не останется безнаказанным, этот гордый грузин, когда наотрез отказался сочинять опровержение.
>> Стальной Булат. Говорят, имя человека играет важную роль в его судьбе (булат на тюркском - «сильный, стальной»)
В начале 70-х в «Нью-Йорк таймс» написали, что в СССР нет свободы творчества, и в пример привели Окуджаву. На его стихах тогда уже стояло несмываемое клеймо «безыдейные», его тексты рассматривали под микроскопом, а за автором приглядывали бдительные органы. Так что все верно заметили за океаном о несвободе, только, как и в ЦК, недооценили внутреннюю свободу Булата, и его стойкие, под стать имени, принципы.
Он был инороден этой атмосфере застоя, он был в ней залетной кометой, заезжим музыкантом – этот образ ему очень нравился, он сам придумал себе эту маску.
Но заброшенный мирозданием на время – погостить – Булат Окуджава на самом деле выполнил на Земле тяжкую миссию. Он выстроил целый мир – романтичный и трагический, мир загадок и пророчеств, мир сильных мужчин и их величеств женщин, и добрый мир своих стихов.
Что по сравнению со свободой строить свой мир значило исключение из партии, которым грозили? И не просто грозили, а уже начали процедуру, но потом опомнились, испугавшись международного скандала. Ведь за границей выходили книги и пластинки Окуджавы, его мир расползался по планете, не замечая границ и занавесов.
Он жил сам с собой до конца дней, и нас счастливил тем, что впустил в свой волшебный мир и оставил в нем, когда отрешился и воспарил в белое июньское парижское небо. И оказался прав его товарищ Борис Слуцкий, когда задал вполне, впрочем, риторический вопрос хулителям: «Если мода не проходит столько лет, может быть, это любовь?»
Дитя комиссаров в пыльных шлемах…
Его почти уже назвали Дорианом, Дариком. Крутолобый малыш родился 9 мая 1924 года, в заурядный еще день календаря, в роддоме имени Грауэрмана на Большой Молчановке (нынче это Новый Арбат, 7, здание сохранилось, роддом – нет). Драгоценный кулек принесли в квартиру номер 12 дома № 43 по улице Арбат, и его приняла бабушка, Мария Вартановна Налбандян. Ашхен, ее дочь, и зять Шалико долго искали имя для первенца, жадно читали мировую классику, с жаром обсуждали варианты. Оскар Уайльд привел пламенных революционеров в восторг, и будущий поэт уже почти получил имя красавчика Грея. Но порхающее, легкокрылое, инопланетно звучащее имя показалось Шалве Окуджава все же излишне притязательным. И мальчика назвали простым крепким именем Булат.
Маленький Булат в Тбилиси с мамой Ашхен Степановной и отцом Шалвой Степановичем
Ашхен и Шалва жили взахлеб. Времена, которые они не выбирали, оказались им впору: страстные, горячие ребята с обостренным чувством справедливости кинулись в революцию, как в огонь или бурное море. В 1922-м после гражданской пришло время учиться, и молодую пару, щедро, не размениваясь, послали на учебу из Тифлиса аж в самую Москву. На вокзал, по семейной легенде, их провожал Лаврентий Берия, та же легенда гласила, что он был влюблен в Ашхен, и потому люто ненавидел Шалву Окуджаву.
В младенчестве Булатик был разговорчив. За беспрестанное «агу-агу», а вовсе не за легкомысленное поведение родителей, его прозвали дома «кукушонком». Но родители и вправду не сидели на месте. Шалва едва успел закончить два курса, как его отозвали в Тифлис – заведовать отделом агитации Тифлисского райкома. Ашхен с крошечным сыном осталась в Москве – закончила учебу и работала в хлопчатобумажном тресте. Этим, видимо, и объясняется, что «октябрили», то есть по-советски крестили Булата на «Трехгорке». Сам он ни речей, ни оркестра, конечно, не помнил, а в беллетризованных мемуарах под названием «Упраздненный театр» рассказывал об этом с материнских слов. Там, в «Упраздненном театре» вообще много знаковых – то милых, то несимпатичных – подробностей тогдашней жизни семьи Окуджава и страны.
Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе…
До 1929 года жили врозь. Булата перекидывали через полстраны – от мамы в Москве к родне в Тбилиси. Шалва, занятый партийно-политической работой, был редким гостем в ежедневном быте сына. В 1930-м Ашхен переехала к мужу, и в первый класс Булат пошел в Тифлисе. А во второй уже в Москве: конфликт с Берией достиг такого накала, что в Грузии Шалва Окуджава оставаться не мог. Просьбу уважили и назначили в Нижний Тагил – парторгом на Уралвагонстрой.
На Урал Булатик и его мама переехали в 1934-м, уже с новорожденным братом, которого назвали – в струю времени – Виктором, победителем: в «съезде победителей», XVII съезде ВКП(б), Шалва Окуджава участвовал с совещательным голосом. О брате Булат Окуджава не сказал ни разу ни в одном интервью, хотя бок о бок с ним прошло все детство, и позже, в Калужской области они жили вместе. Единственное за всю жизнь упоминание о брате – в предсмертных стихах с бесповоротным названием «Итоги»:
В тридцать четвертом родился мой брат,
и жизнь его вслед за моей полетела.
Во всех его бедах я не виноват,
но он меня проклял… И, может, за дело…
«Все его беды» – это, очевидно, психическое заболевание, которое отделило Виктора от брата, от всей родни, от всей нормальной жизни. Но это тот случай, когда вслед за Окуджавой надо помолчать и нам.
Нижнетагильскую школу №32 Булат запомнил крепко. И не только оттого, что много читал и любил узнавать новое. Главным магнитом стала одноклассница Леля Шамина – первую любовь он вспоминал в интервью и шесть десятков лет спустя. Но тихих лет детской жизни судьба отсыпала Булату нещедро.
В 1936-м году в трехкомнатной квартире первого секретаря Нижнетагильского горкома поселился страх. В феврале 1937 года выяснилось, что он не был беспричинным. За Шалвой пришли. 4 августа 1937 года в подвале Свердловского НКВД его расстреляли. Ашхен исключили из партии, а в 1938 году сослали в Карлаг. Мир рухнул.
Когда открылись архивы, выяснилось, что и за 12-летним Булатом могли прийти. Донос на школьника поступил в Сталинский райком через неделю после ареста отца. Бдительный подлец информировал партию о разговорах, услышанных его «сынишкой» в школе. В августе того года Ежов издаст приказ «О репрессировании жен и детей изменников Родины», где разрешит брать детей с 15 лет. Приказ перевыполняли – брали и тринадцатилетних. Но Булата чаша миновала: Ашхен подхватила детей и уехала в Москву. Ее, впрочем, это не уберегло.
Булат Шалвович потом часто говорил, что был очень красным мальчиком – так его воспитали. В свои 12-13 он точно знал, что красные чекисты не ошибаются. И значит, он не распознал в маме и папе врагов! Это было непереносимо. И со временем Булат придумал версию, что маму и папу под видом ареста отправили на секретное задание.
Большевистское воспитание он выдавливал из себя по капле – и к расцвету застоя уже понимал, что случилось со страной. Когда Ашхен Степановна, отсидевшая в два захода чуть не 20 лет, вернулась и была реабилитирована, она жарко спорила с сыном, утверждая, что Ленин все задумал правильно, а Сталин изгадил светлую идею. Но к концу жизни она, много и тяжело передумавшая, вдруг согласилась с сыном. «Господи, что мы наделали», – вскричала большевичка с дореволюционным стажем.
Мы все – войны шальные дети…
Осиротевший Балик-джан уехал к родне в Тбилиси. Жил у сестры матери, Сильвии, учился в школе, потом, с началом войны, бросил школу и пошел на завод. Булат упорно добивался призыва в армию, но взяли его только в 1942-м, когда достиг совершенных 18-ти. Как все его поколение поэтов он мог бы сказать о себе словами сестры по перу, музе и судьбе Юлии Друниной: «Я родом не из детства – из войны».
|
С войны к нам пришел поэт Окуджава, с войны пришли его песни – даром, что на фронте он почти не писал, а что и писал, до нас не дошло. В боях и окопах добыты строчки самых пронзительных песен, из всех написанных о войне: «Простите пехоте», «Бери шинель, пошли домой», «Ох, война, что ты сделала, подлая». И написанная по заказу для фильма «Белорусский вокзал», но ставшая одной из главных песен о той войне «Нам нужна одна победа». Десятый наш десантный батальон Окуджава не выдумал, а вспомнил: он начинал службу в 10-м отдельном запасном минометном дивизионе.
Под Моздоком его тяжело ранило – обидно, шальной пулей, в почти уже законченном бою. После госпиталя его отправили в Батуми в запасной стрелковый полк, потом определили в радисты артиллерийской бригады, которая прикрывала границу с Ираном и Турцией.
Тогда в 1943-м на фронте он написал стихи, подобрал к ним нехитрую мелодию, и полк запел «Нам в холодных теплушках не спалось». Она не сохранилась, эта незатейливая, подражательная, по словам самого Булата Шалвовича, песня, но именно ее нынче ставят на первое место – в длинном списке его песен. Ибо оказалось, что это не случай, а начало.
Свой 21-й день рождения Булат Окуджава праздновал вместе со страной. Демобилизованный еще в 1944 году из-за ухудшившегося здоровья солдатик успел сдать экстерном за среднюю школу. В аттестате красовались ровно две «пятерки» – по русскому языку и литературе. Это и определило выбор – Тбилисский университет, филологический факультет. Это – и еще стихи, которые он писал на всяком подвернувшемся клочке.
В победном году стихи Окуджавы появились в печати. Стихотворение «До свидания, сыны» опубликовал 15 июля 1945 года известный позже литературовед Ираклий Андроников, работавший тогда в газете Закавказского фронта «Боец РККА».
Посидим под деревом, братцы.
Ехать мне теперь далеко.
Только с вами вот расставаться
Очень, знаете, не легко…
Позже Булат Шалвович вспоминал, что долго обивал пороги газеты, предлагая лирическое, но нет, это не подошло, и опытный Андроников предложил написать что-то злободневное, например о демобилизации. Не очень умелые, но искренние строчки были подписаны псевдонимом «А. Долженов». Не слишком ловкий псевдоним Окуджава образовал от слова «долг», и это довольно многозначительно. А настоящую фамилию пришлось скрыть: обилие репрессированных родственников не облегчало дорогу на страницы советской печати. Но уже к концу того, первого послевоенного лета под стихами «Девушке-солдату» все в том же «Бойце РККА» поставили фамилию: Окуджава.
Среди совсем чужих пиров и слишком ненадежных истин…
На филфаке Булат больше сочинял собственные стихи, чем изучал чужие. В Тбилиси тогда приехал Борис Пастернак, и муж родной тетки Ольги Окуджавы (давно расстрелянной к тому времени в Орловской тюрьме) поэт Галактион Табидзе устроил племяннику встречу с мэтром. Позже самокритичный Булат со смехом рассказывал, что великий Пастернак не пришел в восторг от стихов, которые слишком явно подражали его собственным. И переходить в Литинститут в Москве отговорил – но не из-за бездарности молодого автора, а из-за того, что, по его мнению, Литинститут не давал хорошего образования. И Окуджава остался в Тбилиси, что определило его судьбу на ближайшие полтора десятка лет.
|
Судьбу звали Галина Смольянинова. Ее отца перевели на службу в Тбилиси, и девушка попала в Тбилисский университет, в одну с Булатом группу. Возник стремительный роман, и уже на втором курсе, в 1947 году Окуджава сделал предложение. Теперь иной раз пишут, что он искал у Смольяниновых утраченную семью, но, кажется, это поспешный и поверхностный вывод. Эту потерянную семью Булат нашел у любимой тетки Сильвии, сестры Ашхен, даже не так – она и была его второй семьей с самых ранних лет. Но в 1947 году Сильвия продала квартиру и уехала в Ереван – надеялась поддержать освободившуюся из лагерей Ашхен, которой и думать нельзя было о жизни в Тбилиси.
В новой семье ладили друг с другом, но всем было нелегко. И тестю-замполиту, которому пришлось смириться с зятем из семьи врагов народа, то есть, по-тогдашнему, прокаженных. И Окуджаве, который все равно чувствовал себя чужим среди добрых и простых людей, которые, тем не менее, искренне считали, что стихами семью не прокормить. Меж тем, рука судьбы уже властно стучалась в дверь: уже написана первая из дошедших до нас песен. И какие пророческие слова: «Неистов и упрям, гори, огонь, гори»!
Телега, запряженная конем и трепетной ланью, не покатилась. Хотя старались долго: до официального развода, который случится в 1964 году и фактически убьет Галину Васильевну, в их жизни произойдут значительные события: и трагические, и радостные. В 1949 году снова арестовали и сослали в Красноярский край Ашхен Степановну. Весной 1950-го Окуджава защитил диплом по Маяковскому и вместе с женой уехал по распределению в российскую глубинку – в грузинской деревне невозможно было работать без знания языка, а Булат с женой не владели грузинским в полной мере. К тому же он был Окуджава – и эта фамилия вызывала у начальства дурные ассоциации.
 |
|
В Шамордине не было электричества. Шестьсот без малого учеников скрипели перышками при керосиновой лампе. От Калуги добирались полдня, зимой и осенью по непролазной грязи. Окуджава выдержал год и добился перевода в райцентр Высокиничи. Там впрочем, было не лучше – все тот же абсурд советской жизни. Окуджава, тем не менее, нашел свое укрытие – он спрятался в литературу.
В январе 1953 года стихи Окуджавы опубликовали сразу две калужские газеты. В следующем, 1954-м в семье Окуджава родился первенец – сын Игорь. Развод родителей сломает ему судьбу, наркотики доведут до ранней могилы. Булат Окуджава никогда не найдет со старшим сыном общего языка и переживет его – правда, всего на несколько месяцев. А дочь еще раньше родилась мертвой – и это тоже легло камнем на душу.
Первый сборник с непритязательным названием «Лирика» Окуджава посвятил памяти отца. Он вышел в Калуге и был ей почти прощальным приветом: в том же 1956 году Булат с женой и сыном перебрался в Москву и поселился у матери. Ашхен Степановну к тому времени реабилитировали и дали ей прекрасную по тем временам квартиру на Краснопресненской набережной. А «почти» – потому, что через пять лет, там же, в Калуге местное книжное издательство выпустило альманах «Тарусские старицы» и напечатало в нем первую повесть Окуджавы «Будь здоров, школяр». Ее не одобрят, а Окуджаву обвинят в снижении светлого образа советского солдата. Потом – вплоть до самой перестройки – литературное начальство будет встречать в штыки все, что он напишет. Подобно Олегу Далю, он мог бы пошутить, что был не народным, а инородным. Хотя на самом деле народ не разделял точки зрения начальства. И доказательством – тысячные тиражи «магнитиздата».
Надежды маленький оркестрик…
Грянул ХХ съезд, и в стране разморозилось. На волне оттепельных надежд Булат Окуджава вступил в партию. По наивности – объяснял он потом, когда хотел бы уже выйти, но это было, по понятным причинам, невозможно. К его оправданию – наивным оказался не он один. Их было много, тех, кого мы сегодня называем шестидесятниками, и поэт Окуджава стал запевалой в этом протяженном строю.
"Надежды маленький оркестрик под управлением любви..." |
Он запел – именно от 1957-го, оттепельного года берут отсчет бесчисленные концерты-квартирники. И попал в резонанс с нервом времени: оно, это время уже хотело других песен.
До этого в большом ходу были песни официальные, холодные, в которых не было судьбы, – рассказывал Булат музыковеду Владимиру Фрумкину. – Я стал петь о том, что волновало меня».
В последней фразе важны все слова. В «песенках» (его собственное слово) бились искренние чувства, и волнение автора не оставляло слушателя бесстрастным. И «стал петь» означало, что музыка добавила стихам новое измерение. Она, по словам поэта Наума Коржавина, была органической, хотя и неосознанной частью замысла, без нее этим – без сомнения талантливым! – стихам, словно чего-то не хватало.
Композиторы меня ненавидели, гитаристы презирали, вокалисты были на меня обижены...",– писал Окуджава о тех первых шагах по пути в главные барды страны.
Красивый, как молодой князь, по словам известного пушкиниста Татьяны Цявловской, с гитарой и тремя презренными аккордами он говорил людям то, что никак не могли сказать маститые и обученные.
Он не писал «для», он не старался «угодить», он жил в ладу с собой и строил этот ладный мир, как дом, в котором всегда не заперта дверь, мир, в который можно войти, как в тот полночный синий троллейбус, и боль, накопленная в другом, внешнем, мире стихнет и растворится.
«Время меня не выбирало, оно на меня натолкнулось», – точно, как поэт, сформулировал он в интервью Эльдару Рязанову. Натолкнулось на этого – единственного и типичного, этого сына поколения комиссаров в пыльных шлемах, очарованного, как они, идеей всеобщей справедливости и мучительно оплакивающего обломки мечты, столкнувшейся с тупостью и мерзостью ее воплощения.
И совсем не случайно одной из первых широко улетевших, записанных на тысячи пленок песен стал «Сентиментальный марш», придуманный (это окуджавское слово!) в 1957 году.
Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет....
Он, конечно, не ошибся, Булат, он-то как раз и пал «на гражданской», на той единственной, когда бьются насмерть душа и творчество с серостью и жлобством, культура с кичем, интеллигентность с безнравственностью.
А иначе зачем на земле этой вечной живу…
Шансонье оказался гениальным. Его многократно подмеченные мемуаристами ностальгия по свободе, щемящая ирония, тихий голос, тексты, чуждающиеся высокопарных слов – все это влекло городскую интеллигентную публику. Эти оттепельные годы были удивительно плодотворны, к слушателям разом вышли и всемогущий Ленька Королев, и несчастный полюбивший циркачку Ванька Морозов, и товарищ Надежда, по фамилии Чернова, и просто Надя-Наденька в платье шелковом, и московский муравей, создавший себе богиню по образу и духу.
Веселый барабанщик (удостоенный, кстати, публикации в журнале «Пионер», первая песня Окуджавы, напечатанная на бумаге) и дежурный по апрелю, бумажный солдат и часовые любви засвидетельствовали явление, позже названное бардовской песней. И пусть дотошные исследователи ставят в начало координат песни Михаила Анчарова или даже «Бригантину» Павла Когана, все же первым, кого по-настоящему услышали, стал этот сухощавый аристократичного вида лысеющий «грузин московского разлива», как насмешливо называл он себя сам. Лысина росла вместе со славой – за каждый день, шутил Окуджава, он платил одним волосом.
|
Параллельно этой «бардовской» жизни, шла обыкновенная, литературная. Поработав недолго в издательстве «Молодая Гвардия» и заведующим отделом поэзии в «Литературной газете», Булат Окуджава ушел со службы и начал зарабатывать исключительно литературным трудом. Талантом и маленькой хитростью – Борис Слуцкий процитировал письмо большого друга СССР Луи Арагона, который одобрительно отозвался о повести «Будь здоров, школяр», – Окуджава пробился в Союз писателей. Членский билет открывал двери издательств и дорогу на экран: по сценариям Окуджавы сняли два фильма, в нескольких десятках картин прозвучали его песни. Все помнят: «Кавалергарды, век недолог», «Ваше благородие, госпожа удача», «Бери шинель, пошли домой», все плакали вместе с героями «Белорусского вокзала».
И из собственной судьбы я выдергивал по нитке…
К концу 60-х он уже был женат на Ольге Арцимович, племяннице знаменитого физика, уже родился второй его сын, тоже Булат, Булик, уже его встречали переполненные залы в Париже и Берлине, и в обойме поэтов-шестидесятников стадионы в СССР, сборники его стихов и прозы уже опубликованы не только в СССР, но и в Британии, и в Западной Германии, в Югославии он получил поэтическую премию, в Польше, Британии и США вышли пластинки – волосы уходят, слава растет – так вот, к концу 60-х Окуджава ощутил тягу к историческому жанру.
|
На свет один за одним появились «Бедный Авросимов», «Похождения Шилова, или Старинный водевиль» и куда как более известные «Путешествие дилетантов» и «Свидание с Бонапартом». Как признавался сам Окуджава, это не была в чистом виде историческая проза:
Я пишу о себе, но на историческом материале. Мне интересно ставить себя на место своих героев. Через них я пытаюсь выразить себя, выкрикнуть то, что накопилось в душе, поделиться своими мыслями, взглядом на жизнь....
Все эти мысли он потом срифмовал в песне, которая родилась как отклик на просьбу одного московского критического журнала написать о психологии творчества. Именно в ней и прозвучало: «Дайте выплеснуть слова, что давно лежат в копилке». «Я спою статью», – шутил он потом на концертах, исполняя песню «Я пишу исторический роман». Но совсем не шутил про нитки из собственной судьбы и о том, что каждый пишет, как он слышит.
Нитками из собственной судьбы шиты все его работы. Окуджава, кстати, очень не любил слова «творчество», а в одном интервью даже довольно зло пошутил, что творчество – это у Алены Апиной. А у него – тяжелая ежедневная работа.
Именно этим – «каждый пишет, как он дышит» и объясняется тот непреложный факт, что его песни трудно поддаются перепеву.
В бесчисленных кавер-версиях нет самого Булата, его негромкого глуховатого голоса, его интеллигентного благородства, его бэкграунда. Его – именно и только его – проникновения в глубины собственных стихов. Того неуловимого, что именуют неточным словом «душа».
Мы начали прогулку с арбатского двора,
К нему-то все, как видно, и вернется...
«В Переделкино – осень, в России – бардак, – писал Окуджава литератору и издателю Александру Половцу в США. – Но не столько по злому умыслу, сколько по недомыслию». «Мы были смертельно больны, а сейчас переживаем реанимацию» – говорил интервьюерам.
В перестройку ожили оттепельные надежды, и Булат окунулся в общественную жизнь – пытался, насколько возможно, упорядочить бардак и вылечить недомыслие.
Он стал членом Совета общества Мемориал, вошел в учредители русского ПЕН-центра, работал в комиссии по помилованиям при Президенте РФ и комиссии по Государственным премиям. Объездил полмира с концертами, и часто выступал с сыном – Булату-большому нравилось фортепианное сопровождение Булата-младшего.
В Переделкино, вспоминает жена, он с утра до вечера хлопотал по хозяйству, готовил, колдовал с травками кавказскими, была в нем эта горская закваска гостеприимства.
Жил по принципам, которые сам провозглашал: не запирайте вашу дверь, давайте говорить друг другу комплименты. Старел достойно, красиво. Работал постоянно, чуть не до последнего дня. Сердечная и легочная болезнь и операция на сердце в США не обещали долгой жизни. Грипп, подхваченный в Кельне от друга Льва Копелева, оказался последней соломинкой, белые стены госпиталя в парижском пригороде Кламар – последним, что он увидел в жизни. По мистическому совпадению, его последний день тоже оказался праздником – Днем России.
"Мы начали прогулку с арбатского двора. К нему-то все, как видно, и вернется..." Памятник Булату Окуджаве на Арбате
Руки в карманах, старый пиджак нараспашку – Окуджава стремительно выходит из арки на улицу, которую он назвал своим отечеством, призванием, религией, бедой и радостью. Создавая памятник на Арбате, скульптор Георгий Франгулян намеренно не поднял Булата на пьедестал. Бронзовый бард смешивается с толпой и навечно остается частью нашей жизни.
Может жребий нам выпадет счастливый, снова встретимся в городском саду…
Ольга СЛАВИНА
Фото: russianlook.com, архив Фатимы Салказановой
© Федеральный познавательный журнал «Горец»
Для тех, кто любит высоту
Читайте также:
