АЛИСА ГАНИЕВА: ВЕДЁМ МЫ СЕБЯ ДАВНО НЕ ТАК, КАК ГОРЦЫ
Характер у неё мужской – решительный и бескомпромиссный. При этом внешность восточной красавицы. И слог – мужской. Во всяком случае, когда на литературном небосклоне появился талантливый дебютант Гулла Хирачев, получивший за свою повесть «Салам тебе, Далгат!» престижную писательскую премию, ни у кого из членов жюри не возникло сомнений, что автор – мужчина
С той мистификации, которая «вычеркнула» из списков российских литературных критиков Алису Ганиеву и ознаменовала приход в литературу писателя с тем же именем, прошло 10 лет. К сегодняшнему дню из-под её пера вышло три романа и одна биография, вызвавшие, как говорится, большой резонанс. О них говорили, писали, о них спорили. Их переводили на разные языки и номинировали на премии… То есть Алиса Ганиева – это явление. От неё можно ждать сюрпризов! Наверняка что-то такое молодая горянка уже готовит своим читателям. Но на часик мы всё же оторвали писательницу от важных литературных дел, чтобы поговорить – тоже о важном…
«Свадьба моих родителей в 80-е годы ХХ века считалась скандалом...»
— Как получилось, что вы родились не в Дагестане, а в Москве?
— Мои родители приехали в Москву учиться в аспирантуре и познакомились здесь, в общежитии Академии наук на улице Островитянова. Папа тогда писал диссертацию на соискание учёной степени кандидата географических наук. Окружающие земляки все время хотели его женить, говорили: «Пора бы тебе остепениться!», хотя папе было всего 26 лет. Но, видимо, по тем временам он уже закореневал в холостячестве (смеётся). Друзья даже взяли с него обещание жениться на первой же дагестанке, которая въедет в общежитие.
Разумеется, все это была игра, шутка. А потом в почтовый ящик папиной комнаты по ошибке кинули письмо, адресованное некой девушке. Папа пошел относить его адресату, мама открыла. У себя в дневнике он описал ее как девушку невысокого роста с выразительными глазами – так мои родители и познакомились. Но на самом деле я должна была родиться в Дагестане: мама планировала уехать туда поближе к родам. Но я решила появиться на свет раньше времени. Поэтому родилась в Москве и свой первый месяц жизни провела в московском «инкубаторе» для недоношенных (смеётся).
— Вы ведь чистокровная аварка?
— Да. Но все-таки аварцы – это дифференцированный этнос. Они, как и другие дагестанские народности, делятся по диалектам, по границам уже несуществующих вольных сельских союзов и ханств – внутри Дагестана это все важно и принципиально. Раньше даже между представителями разных сообществ, например, маминым (Андалал) и папиным (Карах), не существовало никаких брачных связей. Да что говорить: свадьба моих родителей в 80-е годы ХХ века считалась скандалом – потому что поженились разные аварцы! (Смеётся).
— Какой сложный у вас мир!
— Сложный. Но в 90-е годы я уже росла с пониманием, что аварец из другого района в качестве жениха - это хотя и ужасно, но все-таки допустимо. Однако, если он другой дагестанской национальности – это ни за что и никогда!
Помню, тогда выходила молодежная газета, куда читатели, подростки в основном, писали письма, и в них исповедовались в своих душевных травмах. 90 процентов этих писем повествовали о том, что вот, мол, полюбила не того, пожениться нельзя. Такая дилемма Ромео и Джульетты. Сейчас это уже смешно, потому что дагестанцы женятся на ком угодно, даже на иностранках – недавно все соцсети обсуждали свадьбу дагестанки и эфиопа. А ведь еще 10-20-30 лет назад такое было невозможно. Так что устои рушатся, всё меняется очень быстро.
— Разрушение каких традиций вас всерьёз огорчает?
— Вообще, говорить о традициях сложно. Если смотреть абстрактно – на национальные костюмы, на кодекс чести горца, на то, как принято было относиться к старшим, к женщине и так далее – то они, традиции, выглядят прекрасно. Например, сплетничать о женщине считалось архи неприличным, а сейчас мужчинам-дагестанцам только дай перемыть косточки своим землячкам. И это лишь маленький пример кардинальной смены моделей поведения при том, что своей дагестанскостью, а в особенности, «мусульманскостью» стало модно постоянно кичиться.
То есть, ведем мы себя давно не так, как горцы, конечно. Но это и понятно – ведь тот космос, в котором жили наши предки, давно и стремительно развеялся в пыль. Мы живем в ХХI веке, в «глобальной деревне». Заниматься земледельческим трудом на террасных полях, не соприкасаясь с окружающим миром и сберегая архаичные традиции, языки и мировоззрения в современных условиях уже невозможно. За любой прогресс, за любой цивилизационный комфорт приходится платить частичкой себя. И сейчас вот эта самость - она, конечно, разрушается.
Да, не скрою, ужасно больно, что того забытого, уникального Дагестана, о котором мало что знают, но любят кричать мои патриотические земляки, на самом деле давно нет. Что он сохраняется лишь в музеях и в каких-то фрагментах, в горсточке горных сел с их старинной архитектурой, многоязычием, ремеслами, бравыми женщинами и хитроумными стариками…
В книгах ученых-исследователей (тут у меня в фаворитах и по охвату важных, сложных и безумно интересных тем, и по легкости пера – историк Патимат Тахнаева). Но я понимаю, что лично я в том прежнем Дагестане жить не хочу, как, впрочем, и в теперешнем. В прошлом – потому что не выжила бы физически – для этого нужно быть настоящей богатыршей. А в теперешнем – потому что не выжила бы морально.
Тяжело глядеть на аляповатые контрасты богатства и бедности за окном. Тотальной безвкусицы и подлинной красоты в искусстве и в природе. Густого, позорного невежества и невероятно глубокого, живого интеллектуального потенциала в людях. Да и то, что происходит с языками, - предсказуемая трагедия, в этом смысле я понимаю удмуртского профессора, который сжег себя недавно, потому что умирал его язык.
Я на родном говорю безобразно, на очень базовом уровне, но многие мои ровесники и младше не знают его вовсе. А ведь, говоря пафосно, настоящая душа народа живет в языке, а вовсе не в постере с Хабибом или футболке «05 регион». Но вот что удивительно: при всем религиозном мракобесии, которое сейчас цветет на Кавказе, в дагестанцах была и остается какая-то удивительная готовность воспринять чужое.
С одной стороны - изолированность, отгораживание себя от смешения с чем-то чужим, отсутствие перекрестных браков. А с другой – вот эта совершенно естественная готовность к чужому. Всё потому, что внутри маленькой республики «собралось» такое обилие языков и нравов. Проедешь 100 километров – и там уже совсем другие люди и другие характеры. И они все прекрасно уживались. Вот это еще кое-как сохраняется, но тоже, к сожалению, разъедается, стирается так же, как и историческая память. Но иначе, видимо, не получается. Народы должны исчезать, языки – теряться, цивилизации – рушиться.
«Кто-то и сегодня пытается восстановить жизнь в горах, но таких героев единицы...»
— Сейчас в республике «объединяющий» язык – русский. А какой был раньше – до прихода в Дагестан России?
— В так называемой «ученой» среде знали арабский. Существовали медресе, школы, паломнические центры. Какое-то время (вплоть до прихода латиницы, а затем кириллицы в начале ХХ века) писали на «аджаме» – это письменность на основе арабского алфавита. Почти все мужчины изъяснялись на тюркских языках.
В Дагестане есть свой тюркский народ - кумыки, но известно, что тюркские языки распространены от Башкирии до Казахстана, от Азербайджана до Татарстана, и носители этих языков друг друга более-менее понимают. Тюрки – хозяева степи, они веками перемещались из Европы в Азию и обратно через узкий перешеек между Каспийским морем и Кавказскими горами. И горцы, конечно, постоянно с ними контактировали. Это были торговые дела, аренды зимних пастбищ для отгонного животноводства и так далее.
К примеру, мой дед по матери с детства понимал и турецкий, и азербайджанский. Горцы никогда внизу постоянно не жили – там, где сейчас находится Махачкала и где бурлит современная жизнь. Внизу им было просто плохо. Они там сразу заболевали малярией и вообще, страдали. Сейчас же 80 процентов горцев переселились вниз, на прежде тюркоязычную территорию. А свои боевые замки и храмы в горах бросили на откуп ветрам. Изначально, конечно, не сами и не по доброй воле. Им в ХХ веке активно помогали – переселяли на равнину насильно. Женщины были гораздо больше привязаны к своему селу, к дому, некоторые за всю жизнь никуда из родных мест не выезжали, поэтому знали в лучшем случае языки соседних народностей – чтобы раз в месяц сходить на базар в их село.
— Герои вашей повести «Салам тебе, Далгат!» говорят на каком-то… пунктирном русском. Я бывала в Дагестане и должна признать: такая речь там не редкость. Но, наверное, когда люди говорят на своём родном языке, они оказываются и глубже, и содержательнее.
— В этом и проблема, что многие люди (как правило, молодые), которые пользуются этим сломанным и разорванным сленгом, на родных языках как раз-таки не говорят. Кто-то считает этот сленг уродством, кто-то, возможно, специфически извращенной красотой, но таков результат многоступенчатого переселенчества.
Это делалось якобы для того, чтобы приобщить дагестанцев к цивилизации, а на самом деле, чтобы их унифицировать – чтобы все были под контролем. Ведь это же непорядок, что люди живут где-то в своих каменных «мешках» и «карманах», непонятно, что думают и что замышляют - надо бы свести всех в одну кучу в степи, чтобы были, как на ладони. Вот и обезлюдели сёла, в которых сотнями лет текла своя жизнь, была своя культура и впечатляющая архитектура. Некоторые так и стоят заброшенные, как соты и амфитеатры иногда в совершенно недоступных местах…
В 40-е годы из Чечни сослали чеченцев и на освобождённые земли стали насильно переселять дагестанцев. Они шли пешком, со всем своим скарбом, с ослами, с конями... Рыдая, не желая покидать свои села. Кто-то бежал обратно. Чтобы бежать было некуда, их села иногда бомбардировались авиацией. Через 15 лет чеченцам разрешили вернуться на родину, поэтому дагестанцам пришлось уходить восвояси. А родилось уже новое поколение, непривычное к скальной высокогорной жизни, да и села были уже разрушены. Поэтому, вернувшись, они снова селились на новом месте - в только что построенных поселках на равнине.
Поэтому в Дагестане, если вы обратите внимание на топонимы, много населённых пунктов, в названиях которых есть слово «новый». Их жители - выходцы из горных сел. Кто-то всё-таки вернулся, кто-то и сегодня пытается восстановить жизнь в горах, но таких героев единицы. Есть люди, которые вырываются в родные сёла на недельку, чтобы отдохнуть на природе, насладиться горами, родниками, но потом - назад в города, в равнинные сёла…
Бывшие горцы потеряли свои корни, свои языки, они выросли в пыльных поселках, здесь же растут их дети. Вроде считают себя даргинцами, аварцами и так далее, но за этим почти ничего не стоит. По чистоте, тяге к знаниям, неординарности мышления и внутренней культуре современных горных сельчан и якобы «горожан» не сравнить. Первые по моему наблюдению стоят на много ступеней выше. Вторые – жертвы перехода. Люди, так и не ставшие настоящими современными горожанами, застрявшие где-то между. Это если совсем грубо обобщать, конечно. Исключений в обоих случаях хватает.
— И ситуация безнадёжна?
— Я все-таки надеюсь, что это живой процесс, он продолжается, и когда-нибудь притирка произойдет. Да и сленг этот куда-нибудь эволюционирует. Но пока - так. По всей России и во всех бывших постсоветских странах в 90-е годы случился провал с хорошим светским образованием. В Махачкале тоже шли свои процессы – она распухала на глазах от новых и новых недоурбанизировавшихся переселенцев, а ее привычные жители, в основном, евреи и русские, - разъезжались. Евреи – в Израиль. Русские – кто куда. Потом некоторые, кстати, вернулись.
— Как думаете – почему?
— Ну, русские, которые живут в Дагестане, они по характеру похожи на кавказцев. У них сильнее потребность в общении, взаимодействии, хождении в гости, приеме гостей. Они привыкли жить в открытом большом обществе с распахнутыми дверями, где тебя, с одной стороны, не оставляют в покое и все время норовят залезть в твое частное пространство, а с другой, - всегда и везде готовы помочь.
Когда они уезжали куда-нибудь в центральную Россию, то оказывались в чуждой среде, где никто друг друга не знает, в гости никто ни к кому не ходит, в кафешках платят каждый за себя. И им становилось так одиноко, безрадостно и тоскливо, что возвращались. Во всяком случае, я два таких случая знаю.
«Подлинный Дагестан, пусть даже со своими болячками, гораздо интереснее мифов о нём...»
— Вы 15 лет живёте в Москве. Изменилось ли за эти годы отношение здесь к «лицам кавказской национальности»? Ушла ли опаска, настороженность?
— Как известно, традиция восприятия Кавказа как чего-то туземно-экзотического родилась ещё в период покорения региона. И русская литература всегда показывала горца, с одной стороны, как врага, с другой - как персонажа очень притягательного, внутренне свободного, не в пример закабаленному крестьянству. Россия только ещё стремилась к этой свободе, к освобождению от пут крепостного права, а тут - вроде бы такие же крестьяне, но в черкесках, с кинжалами и такие все гордые. Свободные!
Наверное, в этом смысле встреча с Кавказом стала для принятия манифеста 1861 года своего рода катализатором. Мне кажется, тут была такая взаимная подпитка. Россия на Кавказ повлияла невероятно, но и влияние Кавказа на Россию тоже было колоссальным. И в обоих случаях влияние довольно-таки роковое. Потом был советский эксперимент всеобщей дружбы, когда мы все вроде бы сроднились. И действительно, если взять поколение 50-60-летних дагестанцев, то они, в общем, не отличаются от людей, живущих в Москве, на Камчатке, в Киргизии...
Советские все люди, выросшие на одних книгах, фильмах, шутят теми же анекдотами. Я сужу по своим родственникам, дядям и тетям. Но в 90-е годы в общем сознании какое-то время сознательно лепился образ, как вы сказали, «лица кавказской национальности». Ну, понятно: боевики, война, криминал, терроризм в конце 90-х… И фильмы снимались соответствующие. Это тоже, в общем, было закономерно. Когда рушится такая большая и построенная, в том числе, на лжи империя, то и ее мифы тоже рушатся. Даже такие прекрасные, как дружба народов. Но теперь снова началось какое-то собирание камней.
За 15 лет, что я в Москве, изменился образ кавказца в массовой культуре. Появляются сериалы, в которых кавказец - это уже не человек в кожаной куртке с ружьем и с овцой подмышкой, а во многом даже симпатичный типаж, пусть зачастую и комический. Паршивой овцой вместо кавказцев (а прежде евреев) на время назначили украинцев. Любопытно наблюдать, как все это легко простраивается сверху.
— Вы начинали как критик. И у вас именно критический взгляд на действительность. Наверное, поэтому многие земляки ваши книги не приняли. Сейчас ситуация изменилась? Вы встречаетесь с читателями в Дагестане?
— Последняя такая встреча была давно, наверно, уже года 4 назад. Дело в том, что предыдущая моя книжка про Дагестан, роман «Жених и невеста», вышел в 2015 году. Вот его я презентовала и на ярмарке, и встречалась в разных аудиториях с разными людьми - и с пожилыми, и с молодыми. Меня поразило, что вот те хулители, которые в Интернете анонимно возмущаются текстами, они не приходят на очные встречи, хотя я всегда готова пообщаться с глазу на глаз и услышать аргументы «за» и «против». Но – то ли это неготовность к диалогу, то ли …
Скорее всего это просто отсутствие полного знакомства с текстом. Люди ругают книгу, либо её не прочитав, либо просто узнав от знакомых, что вот написано что-то такое про их край, где всё вытащено наружу – то, о чем можно говорить лишь дома шепотом. Но ведь такая закомплексованность свойственна не только Дагестану.
Если приехать в любой небольшой город, или даже просто прийти в какое-нибудь учреждение и там с большой сцены заговорить о реальных местных проблемах, то мало кто обрадуется. Ну как же - про нас нужно говорить только хорошее! Одного не понимаю, чего все пытаются скрыть, когда и так все доступно в Интернете. И потом, разговор о Кавказе в контексте выхода книжки гораздо ценнее и реже, чем тот же разговор по другим, гораздо более неприглядным поводам типа коррупционных скандалов или контр-террористических операций.
К примеру, роман «Праздничная гора» породил многочисленные отзывы в самых разных странах от США до Пакистана, а роман «Жених и невеста» даже был поставлен радио BBC и транслировался в Великобритании в виде двухсерийного радиоспектакля. Не дошли бы эти книги до тамошних читателей – о Дагестане бы никто не говорил. И еще, мне кажется, люди часто стыдятся того, чего стыдиться совсем не нужно.
Зачем строить из себя тех, кем мы не являемся? Очень много у нас показухи, очковтирательства, слащавых легенд, глянцевых картинок.
Мне кажется, подлинный Дагестан, пусть даже со своими болячками, гораздо интереснее, чем вся эта инстаграмная розовая каша или религиозный угар.
— Мне кажется, «болячки» - они в России везде одинаковые. Ну, может, со своей местной спецификой.
— Вы правы. Люди, живущие в Дагестане, не так уж отличаются от людей, живущих, скажем, в Москве. Мне кажется, в моих текстах это видно: что с одной стороны вроде бы совсем другой мир, другая мораль, другие установки, другие нравы, даже не скажешь, что это Россия, а с другой – мы все одинаково хотим счастья, все ревнуем, завидуем, сплетничаем, любим близких, не верим в законы, потому что они не работают, боимся будущего… Просто в Дагестане из-за смешения всего и вся - языков, религий, традиций – всё очень гипертрофировано.
«Зачастую мужчины, как и в других регионах России, - декоративная деталь…»
— Побывав недавно в Дагестане, я пришла к выводу, что людям там хочется порядка.
— Всем нормальным людям хочется порядка. Мне кажется, это желание в Дагестане, возможно, сильнее, потому что еще 3-4 поколения назад люди на этой земле жили в очень строго регламентированных сообществах. Вы, наверное, слышали такое слово - адат? Так называлось устное право, которое регулировало всю жизнь в Дагестане.
С одной стороны, горцы были очень свободолюбивы, а с другой - эта свобода была связана с каждодневной ответственностью на бытовом уровне. Например, имелось строгое предписание, когда пойти засевать поле, что можно говорить, что нельзя говорить, как себя вести, когда мимо проходит женщина, какой штраф платить, если вовремя не выбежал на сигнал тревоги при нападении врагов на сельский союз - и так далее. Каждый шаг был расписан. Причем, ни кем-то сверху, а самим протодемократическим обществом.
Всё это стало распадаться, когда начались переселения. Потом вроде бы на смену пришла новая сильная империя. Да, тоталитарная, но регламент всё же присутствовал. Свободу отжали, а закон оставили. К сегодняшнему дню все гайки развинтились и начался разброд, чем дальше, тем больше. Ведь это только кажется, что порядок растет вместе с количеством новых законов. На деле закон сейчас превращается в фикцию, в театр, включается и выключается по хотению конкретных людей. И народ стал искать этот порядок сам, пытаясь как-то его возместить.
Молодежь на Кавказе в массе своей возмещала его, ударяясь в религию. Для них сегодня шариат – тот самый справедливый, одинаковый для всех закон, которого в светском пространстве уже не осталось. В том, какое из двух зол злее, я как раз разбиралась в романе «Праздничная гора».
— При этом молодые кавказцы, наверное, самые предприимчивые ребята, знающие, где в светских законах найти лазейки…
— Понимаете, если ты живешь годами с ощущением, что сверху твоей жизнью никто не занимается, государство вроде бы есть, но ему ты становишься интересен только тогда, когда у тебя есть, что отжать, то ты, конечно, начинаешь борзеть, а с другой стороны, пестовать в себе предприимчивость, иногда выходящую за рамки легального бизнеса - в какие-то «серые зоны». Этого, конечно, в Дагестане выше крыши. Но! Если выбирать между тотальной депрессией и алкоголизмом и такой вот жуликоватой активностью, то не знаешь, что лучше (смеётся).
И то и другое, конечно, не очень симпатично, но дагестанцы в большинстве своем выбирают… действие. Ну не хотят они поддаваться всепоглощающей нищете, которая, конечно, там случилась бы, не сделай они такого выбора. В итоге, если посмотреть на официальные доходы жителей республики и уровень безработицы, кажется, приедешь - и там будет полная разруха. Но приезжаешь и видишь, что люди ездят на приличных машинах, строят дома, женят детей, и думаешь – как это им удаётся?! А удаётся тоже через какое-то верчение. И, надо сказать, в основном всё держится на женщинах. Это они создают какие-то маленькие фирмочки, заводят инстаграм-рекламу, поднимают детей и так далее.
Мужской психике, мне кажется, вообще свойственна бОльшая склонность к депрессиям и эмоциональным спадам. Если что-то не получается, мужчина сразу ложится и замыкается в себе. Что однако не мешает им проявлять свой … кавказский мачизм. Они могут и по столу кулаком хлопнуть. Но если походить по семьям, можно увидеть, что зачастую мужчины, как и в других регионах России, - декоративная деталь, от них ничего не зависит, они годами ничего не зарабатывают и лишь выполняют роль такую… философскую, смыслообразующую.
— Надо же… А как, кстати, создаются семьи? Суженых своим детям, как и раньше, выбирают родители?
— Вообще брачный институт, отношения между мужчинами и женщинами очень трансформировались. Поэтому мне было интересно написать роман о том, как в Дагестане создаются семьи, как идет поиск подходящего партнера, роман «Жених и невеста» во многом об этом. Отношения стали свободнее – можно познакомиться в интернете, на улице, на учебе или на работе.
Такие знакомства происходят, чувства вспыхивают, но у дагестанцев тут срабатывает какая-то мозговая программа, глубоко заложенная, что чувства и брак - это вещи разные. И не обязательно совпадающие. Ты ей даришь розы и всё прекрасно, но если она не вписывается в некую брачную модель, заготовленную тебе многими поколениями предков (не из той семьи, не из того региона) - то свадьбе не бывать. Жена – это такой деловой контракт, деловой союз.
Раньше такой подход имел рациональную подоплеку, в этом не было ксенофобии – такого, что мы, мол, лучше, а они хуже. Нет. Всё вытекало из экономических предпосылок. Выходя замуж за чужака, девушка теряла приданое и самое главное - защиту. То есть, если её там, в семье мужа, будут обижать, за неё уже некому вступиться. Если же девушка выходит замуж за троюродного брата, то там все повязаны, и молодой муж как бы под контролем ее семьи. И наоборот. И хотя люди сейчас живут в городах, в других условиях, эти установки ещё не сломаны.
Они, эти установки, видимо, заложены на более глубоком уровне. А у девушек еще «прошиты» так, что они способны полюбить того, кого им выберут родители. Потенциал любви есть, но, если ты порядочная девушка, ты не станешь влюбляться в кого попало, а дождёшься, когда тебе приведут жениха под белые ручки, тогда ты всю свою любовь и выложишь, спроецируешь на нужный объект. (Смеётся.)
— При этом семьи на Кавказе крепче, чем в России...
— Наверное, да. Хотя статистика разводов тоже растет. Мой знакомый адвокат, специализирующийся на разводах в Махачкале, говорил, что разводы участились как раз, наверное, от распахивания границ, бОльшего выбора, меньших запретов. Ведь, если ты женишься на девушке, с которой у тебя нет ни общих знакомых, ни общих родственников, то ты потом гораздо легче с ней разведешься. И потом разводиться уже не так страшно, как раньше. Это не крест. Не понравилось с одним, понравится с другим.
«Я бы не сказала, что ко мне приходил хоровод женихов, как к некоторым девушкам в горах...»
— Вот вы сказали, что на женщинах в республике многое держится. Как считаете, возможно, чтобы главой Дагестана стала женщина?
— Гипотетически, я думаю, возможно. Женщин в принципе и сейчас хватает в народных собраниях, на довольно высоких министерских должностях. Но если в современных условиях такое произойдёт, то это будет типичная чиновница, я бы сказала, такая… дагестанская Валентина Матвиенко. (Смеётся).
— У вас был опыт недолгого брака. После развода вы говорили в интервью, что вам комфортнее одной, и что вообще встретить своего человека для долгой совместной жизни, это как сорвать джекпот. Пока не сорвали?
— Нет. Но я не могу сказать, что активно играю (смеётся). Я, конечно, прошла через период некоторой такой фрустрации, когда было чувство, что - да, нет отношений и детей – значит, нет счастья. Это было полностью навязанное мне убеждение – его вдалбливает общество, вдалбливает родня.
Самые близкие люди в этом смысле – наши худшие враги. Вот и мне на первое время внушили некоторую тревожность – мол, поезд уходит и т.д. А потом, года через два она как-то сама собой рассосалась, и появился скепсис – а надо ли вообще выходить замуж? Нужен ли мне муж в принципе? В принципе не нужен. Только если это совсем мой человек. А шансы встретить такого стремятся к нулю чисто математически. Так что – не судьба (смеётся).
— Наверное, родственники надеются и продолжают знакомить вас с потенциальными женихами?
— Да вы что! Меня и раньше-то особенно ни с кем и не знакомили. В этом смысле у меня не типичная дагестанская семья. Я бы не сказала, что ко мне приходил хоровод женихов, как к некоторым девушкам в горах, к таким трудолюбивым горянкам. Вернее, не к девушкам, а к их родителям.
Девушка может вовсе не знать, что к ней кто-то сватался, потому что это опять же деловой вопрос, а не вопрос чувств, сантиментов. Что касается моей истории, то моя мама считает так: если у дочери до 30 лет семейная жизнь не сложилась, то всё, можно ставить крест (смеётся). Теперь она надеется только на внуков, и ей уже безразлично, как они появятся, пусть даже искусственным способом. Я давно запретила в разговоре со мной поднимать эту тему, но время от времени она прорывается, и я думаю: неужели дарвиновская жажда продолжить свою хромосому настолько в нас сильна? Ведь и так на Земле семь миллиардов человек.
По моему глубокому убеждению, ребенка стоит заводить лишь тогда, когда есть силы, энергия, чья-то любовь, поддержка и очень приличные деньги. Если нет денег, сил и поддержки, то материнство превратится в кромешный ад, которого я себе не желаю.
— Родители живут в Москве?
— Папы уже нет. А мама лет 10 прожила в Москве, приехав сюда вслед за мной. Но здесь она была оторвана от своего круга, от работы, поэтому решила вернуться в Махачкалу. Там ей комфортней. И к бабушке ближе, и к другим родственникам. Мама (она археолог, специализирующийся на эпохе бронзы на Кавказе) работает в музее, живет культурной жизнью, ходит на разные презентации, готовит экспозиции. Там она на своём месте. Не знаю, как брат, (он – выпускник матфака, специалист по информационной безопасности), а я всё-таки себя больше ощущаю космополиткой.
«Одно время вся республика гремела дискуссиями о моей повестушке – газеты, кулуары, ТВ…»
— Но выросли вы и школу окончили в Махачкале. Наверное, были лучшей в написании сочинений?
— Не скажу, что всегда получала за них пятёрки. (Смеётся.) С сочинениями у нас ведь не так всё просто. Их надо писать так, как от тебя ожидают, как положено: раскрывать образ героя и так далее – всё по стандартным лекалам. Я всегда из них выбивалась.
Например, когда мы писали сочинение по «Преступлению и наказанию», я на трёх страницах выдала рассуждение о связи безумия с природой писательского творчества. Обязательно ли быть сумасшедшим, чтобы стать гением? Меня это как-то сильно тогда волновало. Потом, повзрослев, я узнала, что на эту тему целые тома написаны, все на ней потоптались (смеётся).
— Но за что-то сказать спасибо учителю литературы можете?
— Да, могу. Потому что наша учительница иногда всё же выходила за жёсткие педагогические рамки и начинала с нами просто беседовать, обсуждать программы на телеканале «Культура», музыку, разные культурные события, особенно театральные. Она очень любила театр и ставила с нами спектакли. Самое мое прекрасное воспоминание о школе – это репетиции и спектакли. Я играла Кабаниху в «Грозе», каких-то сумасшедших старух в чеховских пьесах.
Мне обычно давали характерные роли (смеётся). И это было гораздо интереснее, чем скучные изложения и диктанты. В этом смысле наша учительница была не слишком стандартная. Но, должна сказать, что сейчас, сталкиваясь со своими учителями где-то на мероприятиях, на ярмарках, я с огорчением обнаруживаю, что они за редким исключением всё-таки повернуты спиной к современности, к современной литературе.
Понятно, что педагоги сейчас завалены бумажками, всякой бюрократической работой, но такое беспросветное равнодушие!.. Помню, встретила я эту свою учительницу литературы на книжной ярмарке, так она даже не понимала, что я, собственно, пишу. Помнила, что в детстве Алиса писала стихи, поэтому решила, что я поэт, и стала меня в этом качестве представлять своим школьникам. Это при том, что одно время вся республика гремела дискуссиями о моей повестушке – газеты, кулуары, ТВ. И так с самого 2009-го года. Но школа, видимо, настолько заперта в своей ракушке, что в неё ничто не проникает, кроме обязательной программы.
— Значит, и вы в подростковом возрасте баловались стихами?
— Баловалась. Как и все в юности. Слава богу, эти тетради давно в помойке. Та писанина интересна только как фиксация какого-то моего взросления. Но несколько строф пригодились…
Я лет в 13-14 впервые прочитала «Евгения Онегина» и была настолько впечатлена, что мне захотелось написать что-то такой же онегинской строфой про Дагестан. Естественно, затея не удалась, она была слишком масштабной. Но 15 или 16 строф я все-таки сочинила. Сюжет задумывался такой: героиня выросла где-то в горном селе, пришло время выходить замуж, и её, как многих невест, везут из родного дома в город для заключения брака. Кортежем. Несколько часов с остановками.
Это должна была быть такая поэма-путешествие про все села, которые они проезжают. Проект не осуществился. Но потом я написала тот самый роман «Праздничная гора» (переведенный на немецкий как «Русская стена», а на английский как «Гора и Стена»). Он такой антиутопический по жанру, про то, что было бы с Кавказом, если бы тот вдруг отделился от России. Сценарий легко спрогнозировать - рост исламского экстремизма, приход эмиссаров с Ближнего Востока и так далее.
Сама Праздничная гора – символ аутентичной культуры и традиций, такое священное сакральное место, которое то открывается взору, то становится невидимым. Это тот самый подлинный Дагестан, который мы теряем. Уходящая натура. И там у меня есть персонаж, графоман, который пишет роман и ещё балуется стихами. И я те несколько строк, которые написала в 14 лет, отдала ему. Они очень смешные, потому что понятно, как пишет человек в подростковом возрасте. И что интересно: моя американская переводчица сохранила в этих строчках и форму, и рифму. А на английском это звучит совершенно абсурдно. Любые рифмованные стихи выглядят на этом языке, во-первых, архаично, во-вторых, пафосно и, в-третьих, немного по-детски. В общем, было забавно.
«Его потянуло к корням, и он решился на такую экзотическую авантюру...»
— Вы – безусловно, открытие последнего десятилетия. Но почему Дагестан так редко рождает ярких писателей? Или мы их просто не знаем по каким-то причинам?
— Писатель в любом случае привязан к языку. Язык – это мышление. И когда говорят «писатель», обычно имеют в виду прозаика. С поэтами, например, в Дагестане гораздо лучше. Есть молодые поэты, которые пишут на русском, но их можно по пальцам перечесть. Они учились в Литинституте, печатались в столице. Один из них, Фазир Джаферов, проведя 20 лет в Москве, уехал в маленькое селенье в Табасаранском районе и работает там учителем то ли английского языка, то ли русского. Его потянуло к корням, и он решился на такую экзотическую авантюру. Село чуть ли не без электричества, очень маленькое, в горах…
Но если говорить о старшем поколении, они пишут на родных языках, и среди них тоже есть интересные поэты. Когда, например, читаешь по-аварски Магомеда Ахмедова, ученика Расула Гамзатова, понимаешь, что это сильные стихи. Но тут возникает проблема перевода. Ведь школа перевода в России разрушена. А в советское время на это были брошены такие силы!
Достаточно сказать, что Ахматова и Пастернак переводили поэтов союзных республик. Кстати, отсюда разговоры о том, что эти большие русские поэты «сделали» того же Расула Гамзатова. Мало у кого есть возможность это проверить - прочитать источник и решить для себя, где истина. Я, например, знаю случаи, когда переводчики каких-нибудь эвенкийских или якутских поэтов выдавали свои оригинальные стихи за перевод. А источников не существовало вовсе, либо они были совсем слабы. А Расул Гамзатов на самом деле очень интересный поэт, если читать его, в том числе, в оригинале, по-аварски. Но понятно, что русские поэты-переводчики сделали его международной фигурой.
У современных же дагестанских поэтов таких переводчиков нет. Они пишут для нескольких тысяч человек. Например, для моей бабушки, которая не говорит по-русски, но читает все возможные периодические и художественные издания на аварском языке и может минут по 10, не останавливаясь, цитировать дагестанских поэтов, чьи имена мне абсолютно не известны. А заодно и стихи давно умерших знакомых и родственников. Дагестанцы той, ушедшей архаической культуры сплошь и рядом были поэтами – устраивали поэтические состязания, экспромтом сочиняли плачи и эпиграммы. Современным рэперам до них далеко (смеётся).
А как с прозаиками?
— Одним прозаиком, я считаю, Дагестан может гордиться. Хотя его уже нет в живых. Это Газимагомед Галбацов. Его, наверное, не зря называли дагестанским Пелевиным. Он писал тревожную, причудливую прозу на грани реализма и мистики, и по-аварски и по-русски, в конце 80-х и начале 90-х. Других имен я пока не назову, но без писателей мы не останемся. Главное, - не потерять читателей, которых пора уже записывать в «Красную книгу». И это моё пожелание касается всей России.
Беседовала Марина БОЙКОВА
Фото: Молли Таллант, Имам Гусейнов, Иван Черных, Фёдор Ермошин
Читайте также:
